Неточные совпадения
— Я не буду судиться. Я никогда не зарежу, и мне этого нe нужно. Ну уж! — продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, — наши земские учреждения и всё это — похоже на березки, которые мы натыкали, как
в Троицын день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос
в Европе, и не могу я от
души поливать и
верить в эти березки!
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не
душить его? Мне сказали это
в детстве, и я радостно
поверил, потому что мне сказали то, что было у меня
в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы
душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
Левин сказал жене, что он
верит, что она желала ехать, только чтобы быть полезною, согласился, что присутствие Марьи Николаевны при брате не представляет ничего неприличного; но
в глубине
души он ехал недовольный ею и собой.
Вронский защищал Михайлова, но
в глубине
души он
верил этому, потому что, по его понятию, человек другого, низшего мира должен был завидовать.
Он, как доживший, не глупый и не больной человек, не
верил в медицину и
в душе злился на всю эту комедию, тем более, что едва ли не он один вполне понимал причину болезни Кити.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь,
в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму
верить, которую он знал
в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его
души. К кому же ему было обращаться, как не к Тому,
в Чьих руках он чувствовал себя, свою
душу и свою любовь?
— Как я знал, что это так будет! Я никогда не надеялся; но
в душе я был уверен всегда, — сказал он. — Я
верю, что это было предназначено.
— Ты не
поверишь, как мне опостылели эти комнаты, — сказала она, садясь подле него к своему кофею. — Ничего нет ужаснее этих chambres garnies. [меблированных комнат.] Нет выражения лица
в них, нет
души. Эти часы, гардины, главное, обои — кошмар. Я думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты не отсылаешь еще лошадей?
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. —
Поверишь ли, я провел лето
в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал
в Россию, — надо было к жене да еще
в деревню, — ну, не
поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только
душу спасать остается. Поехал
в Париж — опять справился.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что
в будущей жизни он, если не
поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и любя более всего на свете
душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.
Ничего, казалось, не было необыкновенного
в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение было
в каждом звуке,
в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему,
в которую он не мог не
верить и которая
душила его счастьем.
Я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным
в душе моей; я ей это повторял всегда, и она мне
верит, хотя говорит противное.
— Стало быть, вы молитесь затем, чтобы угодить тому, которому молитесь, чтобы спасти свою
душу, и это дает вам силы и заставляет вас подыматься рано с постели.
Поверьте, что если <бы> вы взялись за должность свою таким образом, как бы
в уверенности, что служите тому, кому вы молитесь, у вас бы появилась деятельность, и вас никто из людей не
в силах <был бы> охладить.
Но я не создан для блаженства;
Ему чужда
душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть
в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней.
Теперь припомнил он, что видел
в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною, и поник седою головою, а все еще не хотел
верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы собственный сын его продал веру и
душу.
Скорее
в обморок, теперь оно
в порядке,
Важнее давишной причина есть тому,
Вот наконец решение загадке!
Вот я пожертвован кому!
Не знаю, как
в себе я бешенство умерил!
Глядел, и видел, и не
верил!
А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд, —
За двери прячется, боится быть
в ответе.
Ах! как игру судьбы постичь?
Людей с
душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!
—
В библии она прочитала: «И вражду положу между тобою и между женою». Она
верит в это и боится вражды, лжи. Это я думаю, что боится. Знаешь — Лютов сказал ей: зачем же вам
в театрах лицедействовать, когда, по природе
души вашей, путь вам лежит
в монастырь? С ним она тоже
в дружбе, как со мной.
— Ты
в бабью любовь — не
верь. Ты помни, что баба не
душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.
Плохо
верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись как огня увлечения страстей; и как
в другом месте тело у людей быстро сгорало от волканической работы внутреннего, душевного огня, так
душа обломовцев мирно, без помехи утопала
в мягком теле.
«Нет, это не ограниченность
в Тушине, — решал Райский, — это — красота
души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо
в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать
в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее,
верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
«Ужели она часто будет
душить меня? — думал Райский, с ужасом глядя на нее. — Куда спастись от нее? А она не годится и
в роман: слишком карикатурна! Никто не
поверит…»
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут же,
в губернии,
душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда
в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не
поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит
в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая
душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так
верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит
в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
— Милый, добрый Аркадий Макарович,
поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!»
Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном
в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась
душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
Вчерашний же поступок его со мной, так сказать, потряс мою
душу, и даже
в эту минуту,
верите ли, я как бы еще не пришел
в себя.
«Рад бы
душой, — продолжает он с свойственным ему чувством и красноречием, —
поверьте, я бы всем готов пожертвовать, сна не пожалею, лишь бы только зелени
в супе было побольше, да не могу, видит Бог, не могу…
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было
поверить себе, но он не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его
души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит
в нем его глупость, что надо делать, как все делают.
Большинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно видевших весь обман, который производился над людьми этой веры, и
в душе смеявшихся над нею, большинство
верило, что
в этих золоченых иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов: «Иисусе сладчайший»и «помилось» заключается таинственная сила, посредством которой можно приобресть большие удобства
в этой и
в будущей жизни.
Сам он
в глубине
души ни во что не
верил и находил такое состояние очень удобным и приятным, но боялся, как бы народ не пришел
в такое же состояние, и считал, как он говорил, священной своей обязанностью спасать от этого народ.
Он
верил не
в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для
души произносить много слов или что он съел действительно кусочек Бога, —
в это нельзя
верить, — а
верил в то, что надо
верить в эту веру.
Я
верю, что бессознательно славянская идея живет
в недрах
души русского народа, она существует, как инстинкт, все еще темный и не нашедший себе настоящего выражения.
Душа русского народа никогда не поклонялась золотому тельцу и,
верю, никогда ему не поклонится
в последней глубине своей.
Человечество само
в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не
веря в бессмертие
души!
Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою
душу не
верить в людскую помощь,
в людей и
в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, —
верь не
верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я
в миллион раз ничтожнее
душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
Прибытие же Петра Ильича упредила всего только пятью минутами, так что тот явился уже не с одними своими догадками и заключениями, а как очевидный свидетель, еще более рассказом своим подтвердивший общую догадку о том, кто преступник (чему, впрочем, он,
в глубине
души, до самой этой последней минуты, все еще отказывался
верить).
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил
в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не
верят, и никто не
поверил, ни жена, ни судьи мои; не
поверят никогда и дети. Милость Божию вижу
в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как
в раю веселится… долг исполнил…
— Я сделал вам страшное признание, — мрачно заключил он. — Оцените же его, господа. Да мало того, мало оценить, не оцените, а цените его, а если нет, если и это пройдет мимо ваших
душ, то тогда уже вы прямо не уважаете меня, господа, вот что я вам говорю, и я умру от стыда, что признался таким, как вы! О, я застрелюсь! Да я уже вижу, вижу, что вы мне не
верите! Как, так вы и это хотите записывать? — вскричал он уже
в испуге.
И не претендуйте на нас, что мы «холодные циники и насмешливые люди», которые не
в состоянии
верить благородным порывам вашей
души…
А докторам не
верьте, я
в полном уме, только
душе моей тяжело.
И
верите ли, ведь только для того ее дарил, чтобы посмотреть, как она,
душа моя, обрадуется, вся покраснеет от радости, как станет мой подарок примерять, как ко мне
в обновке подойдет и поцелует.
— Знаю, барин, что для моей пользы. Да, барин, милый, кто другому помочь может? Кто ему
в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не
поверите — а лежу я иногда так-то одна… и словно никого
в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я — живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно!
Когда Марья Алексевна опомнилась у ворот Пажеского корпуса, постигла, что дочь действительно исчезла, вышла замуж и ушла от нее, этот факт явился ее сознанию
в форме следующего мысленного восклицания: «обокрала!» И всю дорогу она продолжала восклицать мысленно, а иногда и вслух: «обокрала!» Поэтому, задержавшись лишь на несколько минут сообщением скорби своей Феде и Матрене по человеческой слабости, — всякий человек увлекается выражением чувств до того, что забывает
в порыве
души житейские интересы минуты, — Марья Алексевна пробежала
в комнату Верочки, бросилась
в ящики туалета,
в гардероб, окинула все торопливым взглядом, — нет, кажется, все цело! — и потом принялась
поверять это успокоительное впечатление подробным пересмотром.
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча, что предан ему
душою и телом, Иван Иваныч знает по себе, что преданности
душою и телом нельзя ждать ни от кого, а тем больше знает, что
в частности Иванов пять раз продал отца родного за весьма сходную цену и тем даже превзошел его самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч
верит, что Иванов предан ему, то есть и не
верит ему, а благоволит к нему за это, и хоть не
верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки
верит, хоть и не
верит.
С ее красой любви не знать, Бермята?
Не
верю я. Таких чудес на свете
Не слыхано. Природой неизменно
Положена пора любви для всех.
Не
верю я. Но если правда, как же
Не гневаться подателю тепла?
Удвоим же старания исправить
Невольный грех. Ужли из берендеев
На мой призыв никто не отзовется?
Кому из вас Снегурочка милее?
Кто может
в ней младенческую
душуЖеланием любви зажечь, скажите!
— Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как вез царицу! — сказал Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к знакомой хате, окруженной низенькими вишнями. «Дай тебе бог небесное царство, добрая и прекрасная панночка, — думал он про себя. — Пусть тебе на том свете вечно усмехается между ангелами святыми! Никому не расскажу про диво, случившееся
в эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только
поверишь мне и вместе со мною помолишься за упокой
души несчастной утопленницы!»
Я
в глубине
души,
в более глубоком слое, чем умственные теории,
поверил в первичную реальность духа и лишь во вторичную, отраженную, символически-знаковую реальность внешнего, так называемого «объективного» мира, природного и исторического.
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я
в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя»
в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел
души и не
верит «ни
в бога, ни
в чорта».
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое, помню, тревожно раздвояло мою
душу, но дедов бог вызывал у меня страх и неприязнь: он не любил никого, следил за всем строгим оком, он прежде всего искал и видел
в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что он не
верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.
Когда б не доблестная кровь
Текла
в вас — я б молчал.
Но если рветесь вы вперед,
Не
веря ничему,
Быть может, гордость вас спасет…
Достались вы ему
С богатством, с именем, с умом,
С доверчивой
душой,
А он, не думая о том,
Что станется с женой,
Увлекся призраком пустым
И — вот его судьба!..
И что ж?.. бежите вы за ним,
Как жалкая раба!